Неточные совпадения
Марья Антоновна (смотрит
в окно).Что это там как будто бы
полетело? Сорока или какая другая птица?
Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь;
Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая;
Ямщик сидит на облучке
В тулупе,
в красном кушаке.
Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки жучку посадив,
Себя
в коня преобразив;
Шалун уж заморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему
в окно…
Лошади подбежали к вокзалу маленькой станции, Косарев, получив на чай, быстро погнал их куда-то во тьму,
в мелкий, почти бесшумный дождь, и через десяток минут Самгин раздевался
в пустом купе второго класса, посматривая
в окно, где сквозь мокрую тьму
летели злые огни, освещая на минуту черные кучи деревьев и крыши изб, похожие на крышки огромных гробов. Проплыла стена фабрики, десятки красных
окон оскалились, точно зубы, и показалось, что это от них
в шум поезда вторгается лязгающий звук.
Бальзаминов. Меня раза три травили. Во-первых, перепугают до смерти, да еще бежишь с версту, духу потом не переведешь. Да и страм! какой страм-то, маменька! Ты тут ухаживаешь, стараешься понравиться — и вдруг видят тебя из
окна, что ты
летишь во все лопатки. Что за вид, со стороны-то посмотреть! Невежество
в высшей степени… что уж тут! А вот теперь, как мы с Лукьян Лукьянычем вместе ходим, так меня никто не смеет тронуть. А знаете, маменька, что я задумал?
Иногда на
окно приходил к ним погреться на солнце, между двумя бутылями наливки, кот Серко; и если Василиса отлучалась из комнаты, девчонка не могла отказать себе
в удовольствии поиграть с ним, поднималась возня, смех девчонки, игра кота с клубком: тут часто клубок и сам кот
летели на пол, иногда опрокидывался и табурет с девчонкой.
— Я сначала попробовал
полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите
в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой
окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста,
в меня целится из ружья Марк…
Только
в одни эти
окна, или порты, по-морскому, и не достигала вода, потому что они были высоко; везде же
в прочих местах полупортики были задраены наглухо деревянными заставками, иначе стекла
летят вдребезги и при крене вал за валом вторгается
в судно.
Дул ветер,
в окно летели брызги дождя.
«А когда бросишься
в окно, как быстро, быстро
полетишь, — будто не падаешь, а
в самом деле
летишь, — это, должно быть, очень приятно. Только потом ударишься о тротуар — ах, как жестко! и больно? нет, я думаю, боли не успеешь почувствовать, — а только очень жестко!
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и
в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься
в хате или хоть только под
окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана
в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли,
полетел стремглав.
— Эге! влезла свинья
в хату, да и лапы сует на стол, — сказал голова, гневно подымаясь с своего места; но
в это время увесистый камень, разбивши
окно вдребезги,
полетел ему под ноги. Голова остановился. — Если бы я знал, — говорил он, подымая камень, — какой это висельник швырнул, я бы выучил его, как кидаться! Экие проказы! — продолжал он, рассматривая его на руке пылающим взглядом. — Чтобы он подавился этим камнем…
Явилась полиция, прискакал из соседних казарм жандармский дивизион, и начался разгон демонстрантов. Тут уже
в окна газеты
полетели и камни, зазвенели стекла…
А если сверху крикнут: «Первый!» — это значит закрытый пожар: дым виден, а огня нет. Тогда конный на своем коне-звере мчится
в указанное часовым место для проверки, где именно пожар, —
летит и трубит. Народ шарахается во все стороны, а тот, прельщая сердца обывательниц,
летит и трубит! И горничная с завистью говорит кухарке, указывая
в окно...
— Да, жук… большой, темный… Отлетел от
окна и
полетел… по направлению, где корпус. А месяц! Все видно, как днем. Я смотрел вслед и некоторое время слышал… ж — ж-ж… будто стонет. И
в это время на колокольне ударили часы. Считаю: одиннадцать.
Вспоминая эти сказки, я живу, как во сне; меня будит топот, возня, рев внизу,
в сенях, на дворе; высунувшись
в окно, я вижу, как дед, дядя Яков и работник кабатчика, смешной черемисин Мельян, выталкивают из калитки на улицу дядю Михаила; он упирается, его бьют по рукам,
в спину, шею, пинают ногами, и наконец он стремглав
летит в пыль улицы. Калитка захлопнулась, гремит щеколда и запор; через ворота перекинули измятый картуз; стало тихо.
Летят… Из мерзлого
окнаНе видно ничего,
Опасный гонит сон она,
Но не прогнать его!
Он волю женщины больной
Мгновенно покорил
И, как волшебник,
в край иной
Ее переселил.
Тот край — он ей уже знаком, —
Как прежде неги полн,
И теплым солнечным лучом
И сладким пеньем волн
Ее приветствовал, как друг…
Куда ни поглядит:
«Да, это — юг! да, это юг!» —
Всё взору говорит…
Двери оказались запертыми, и камни
полетели прямо
в окна.
В мгновение ока произошла невообразимая свалка. Зазвенели стекла
в окнах,
полетели откуда-то поленья, поднялся крик и отчаянный свист.
В то же мгновение
в раскрытом
окне показался большой узел
в белой простыне и
полетел вниз. За этим узлом последовал точно такой же другой.
В саду весело заливалась безыменная птичка; набегавший ветерок гнул пушистые верхушки сиреней и акаций, врывался
в окно пахучей струей и
летел дальше, поднимая на пруду легкую рябь.
Снова
в уши матери отовсюду, из
окон, со дворов, ползли
летели слова тревожные и злые, вдумчивые и веселые. Но теперь ей хотелось возражать, благодарить, объяснять, хотелось вмешаться
в странно пеструю жизнь этого дня.
Рядом с полкой — большое
окно, две рамы, разъединенные стойкой; бездонная синяя пустота смотрит
в окно, кажется, что дом, кухня, я — все висит на самом краю этой пустоты и, если сделать резкое движение, все сорвется
в синюю, холодную дыру и
полетит куда-то мимо звезд,
в мертвой тишине, без шума, как тонет камень, брошенный
в воду. Долго я лежал неподвижно, боясь перевернуться с боку на бок, ожидая страшного конца жизни.
Прошла неделя, и отец протопоп возвратился. Ахилла-дьякон, объезжавший
в это время вымененного им степного коня, первый заметил приближение к городу протоиерейской черной кибитки и
летел по всем улицам, останавливаясь пред открытыми
окнами знакомых домов, крича: «Едет! Савелий! едет наш поп велий!» Ахиллу вдруг осенило новое соображение.
Холодная душь более никого не пугала: дверь затрещала,
в окна полетели камни, а квартального стащили за ноги с забора и, овладев шприцем, окачивали его
в глазах начальства.
Матвей ждал Дыму, но Дыма с ирландцем долго не шел. Матвей сел у
окна, глядя, как по улице снует народ, ползут огромные, как дома, фургоны,
летят поезда. На небе, поднявшись над крышами, показалась звезда. Роза, девушка, дочь Борка, покрыла стол
в соседней комнате белою скатертью и поставила на нем свечи
в чистых подсвечниках и два хлеба прикрыла белыми полотенцами.
И мистер Борк пошел дальше. Пошли и наши, скрепя сердцем, потому что столбы кругом дрожали, улица гудела, вверху лязгало железо о железо, а прямо над головами лозищан по настилке на всех парах
летел поезд. Они посмотрели с разинутыми ртами, как поезд изогнулся
в воздухе змеей, повернул за угол, чуть не задевая за
окна домов, — и
полетел опять по воздуху дальше, то прямо, то извиваясь…
На рельсах вдали показался какой-то круг и покатился, и стал вырастать, приближаться, железо зазвенело и заговорило под ногами, и скоро перед платформой пролетел целый поезд… Завизжал, остановился, открылись затворки — и несколько десятков людей торопливо прошли мимо наших лозищан. Потом они вошли
в вагон, заняли пустые места, и поезд сразу опять кинулся со всех ног и
полетел так, что только мелькали
окна домов…
Серая попадья, подняв очки на лоб, положив на колени руки и шитьё, сидела у
окна, изредка вставляя
в речь дяди два-три негромких слова, а поп, возбуждённый и растрёпанный, то вскакивал и
летел куда-то по комнате, сбивая стулья, то, как бы
в отчаянии, падал на клеёнчатый диван и, хватаясь за голову руками, кричал...
Ветер лениво гнал с поля сухой снег, мимо
окон летели белые облака, острые редкие снежинки шаркали по стёклам. Потом как-то вдруг всё прекратилось,
в крайнее
окно глянул луч луны, лёг на пол под ноги женщине светлым пятном, а переплёт рамы
в пятне этом был точно чёрный крест.
Итак, я сидел за своей работой.
В раскрытое
окно так и дышало летним зноем. Пепко проводил эти часы
в «Розе», где проходил курс бильярдной игры или гулял
в тени акаций и черемух с Мелюдэ. Где-то сонно жужжала муха, где-то слышалась ленивая перебранка наших милых хозяев,
в окно летела пыль с шоссе.
— Вестимо, хозяин! Я был и
в Кремле, как этот еретик, видя беду неминучую, прыгнул
в окно. Да, видно, черт от него отступился: не кверху, а книзу
полетел, проклятый!
Света я не взвидел, Геннадий Демьяныч, сажени три от окна-то
летел,
в женскую уборную дверь прошиб.
— Gloria, madonna, gloria! [Слава, мадонна, слава! (Итал.).] — тысячью грудей грянула черная толпа, и — мир изменился: всюду
в окнах вспыхнули огни,
в воздухе простерлись руки с факелами
в них, всюду
летели золотые искры, горело зеленое, красное, фиолетовое, плавали голуби над головами людей, все лица смотрели вверх, радостно крича...
Как было весело летом!.. Ах как весело! Трудно даже рассказать все по порядку… Сколько было мух — тысячи. Летают, жужжат, веселятся… Когда родилась маленькая Мушка, расправила свои крылышки, ей сделалось тоже весело. Так весело, так весело, что не расскажешь. Всего интереснее было то, что с утра открывали все
окна и двери на террасу —
в какое хочешь,
в то
окно и
лети.
Так думал Лаевский, сидя за столом поздно вечером и все еще продолжая потирать руки.
Окно вдруг отворилось и хлопнуло,
в комнату ворвался сильный ветер, и бумаги
полетели со стола. Лаевский запер
окно и нагнулся, чтобы собрать с полу бумаги. Он чувствовал
в своем теле что-то новое, какую-то неловкость, которой раньше не было, и не узнавал своих движений; ходил он несмело, тыча
в стороны локтями и подергивая плечами, а когда сел за стол, то опять стал потирать руки. Тело его потеряло гибкость.
Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на
окно. Он вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил
в лес дед и брал с собою внука. Веселое было время! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал. Выпало, прежде чем вырубить елку, дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается над озябшим Ванюшкой… Молодые елки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись по сугробам
летит стрелой заяц… Дед не может, чтоб не крикнуть...
Митя бегал
в сереньких брючках,
в кожаной фуражке, сдвинутой на затылок, на рыжем лице его блестел пот, а
в глазах сияла хмельная, зеленоватая радость. Вчера ночью он крепко поссорился с женою; Яков слышал, как из
окна их комнаты
в сад
летел сначала громкий шёпот, а потом несдерживаемый крик Татьяны...
Тут остро мелькнул у меня перед глазами край снежно-белой палаты, университетской палаты, амфитеатр с громоздящимися студенческими головами и седая борода профессора-венеролога… Но быстро я очнулся и вспомнил, что я
в полутора тысячах верст от амфитеатра и
в сорока верстах от железной дороги,
в свете лампы-«молнии»… За белой дверью глухо шумели многочисленные пациенты, ожидающие очереди. За
окном неуклонно смеркалось и
летел первый зимний снег.
Вдруг показалось ей, как будто
в комнате стемнело. Обернувшись к
окну, она увидела, что небо заслонилось большой серой тучей и мимо
окон полетели пушистые снежные хлопья. Не прошло минуты, из-за снега ничего уже нельзя было видеть; метель ходила по всему саду, скрывая ближайшие деревья.
В окна с улицы лился глухой шум и
летела пыль. Коновалов осмотрел всё это, вздохнул и спросил скучным голосом...
Отчаянный, истерический и пьяный хохот, визгливый, рвавший нервы,
летел с улицы
в разбитое
окно.
Жмигулина (у
окна). Ишь пустилась! Как стрела
летит. А где бы ей придумать, кабы не я. Вот и собой хороша, да как ума-то нет, тоже плохо. Всему-то ее научи; смотри за ней, как за малым ребенком. Не научи я с мужем помириться, что бы было? Ссора да брань. Она бы, пожалуй, уступить не захотела; ну, значит, поминутно
в доме стражение, а от соседей мараль. А теперь что хочешь делай; все шито да крыто будет.
А на дворе за церковью наш человек чтобы сейчас из той шинели икону взял и
летел с нею сюда, на сей бок, и здесь изограф должен
в продолжение времени, пока идет всенощная, старую икону со старой доски снять, а подделок вставить, ризой одеть и назад прислать, таким манером, чтобы Яков Яковлевич мог ее опять на
окно поставить, как будто ничего не бывало.
Как только офицеры почистятся, поправятся и выйдут гулять, так уже
в прелестных маленьких домиках
окна у барышень открыты и оттуда
летит звук фортепиано и пение.
В окно все
летел морозный воздух; клубящийся пар точно выливался
в комнату,
в которой от него уже стало холодно.
Слова песни то собирались
в жалобный и быстрый речитатив и, как бы боясь не договорить того, что хотели сказать, стремительно рвались из Гришкиной груди, то, вдруг растягиваясь
в грустные вздохи — с воплем «эх!», — тоскливые и громкие,
летели из
окна на двор.
И что же! вдруг мохнатый, белокрылый
В ее
окно влетает голубь милый,
Над нею он порхает и кружит
И пробует веселые напевы,
И вдруг
летит в колени милой девы,
Над розою садится и дрожит,
Клюет ее, копышется, ветится,
И носиком и ножками трудится.
…А вьюга за огромными
окнами недвижно бушует. А время
летит. А мне, кажется, пора домой, потому что больна моя милейшая хозяйка, редакторша “Северных Записок”, которая и выводит меня
в свет: сначала на свет страниц журналов (первого,
в котором я печатаюсь), а сейчас — на свет этих люстр и лиц.
Вошла Никитишна.
В одной руке несла стакан с водой,
в другой кацею с жаром и ладаном. Стакан поставила на раскрытое
окно, было бы
в чем ополоснуться душе, как
полетит она на небо… Кацеéю трижды покадила Никитишна пóсолонь перед иконами, потом над головой Насти. Вошла с книгой канонница Евпраксея и, став у икон, вполголоса стала читать «канон на исход души».
Когда замерзает лед, то делается то же самое.
Летит снежинка —
в ней не видать никакой фигуры; но как только она сядет на что-нибудь темное и холодное, на сукно, на мех,
в ней можно разобрать фигуру: увидишь звездочку или шестиугольную дощечку. На
окнах пар примерзает не как попало, а как он станет примерзать, так сейчас сложится
в звездочку.